|
 |
|
| 33-Й ГОД СМУТЫ |
|
НАША РАССЫЛКА:
«RSS» И «TWITTER»:
| (Памятуйте, что врагу видно, кто читает нас в «Твиттере»!) |
ПОИСК ПО УЗЛУ:
|
|
|
|
| |
|
«Врагов не считают, их уничтожают.» |
|
|
| |
|
Александр Васильевич Суворов |
|
|
|
| |
ПОСЛЕДНИЙ УРОК УЧИТЕЛЯ ЛЫКОВА
Волемир Томилин
За окном, там, в колючей и непроглядной темноте, разбавленной разве что жёлтыми пятнами побитых через один фонарей, завывал тоскливый ветер. Он ревел и метался, не находя успокоения и тревожно стонал, ударяясь о проржавевший водосток. Ветер закручивал, поднимал вверх бумажный мусор и разносил его по тёмным улочкам. Здесь, на окраине маленького городка, два человека сидели на кухне и вели обыкновенный для нашего времени «политический» разговор. В промежутках между изнуряющей копеечной работой людям оставалось разве что сетовать друг другу на ухудшающуюся жизнь, да надеяться, что-де президент, он же милостивый наш Царь-батюшка, гарант самоубийственной «стабильности» (стабильного умирания), уж он-то когда-нибудь порядок в Отечестве наведёт.
– Не пойдёшь завтра на митинг против геноцида русского народа? – спросил Василий, отпивая чай из фарфоровой кружки.
– По-твоему, я похож на человека, который ходит на митинги? – немного насмешливо возразил Лыков, подвигая к себе бутерброд с варёной колбасой. – Я на митингах толпиться не привык. Какой смысл?
– Неужели ты не видишь, что происходит? Нас медленно убивают, правительству нет до нас дела. В стране творится настоящий произвол. Если эти негодяи из правительства и вспоминают о Русских, то только перед выборами, чтобы угодить нам – одноразовому электорату, читай – двуногому скоту. Неужели ты, преподаватель, образованный человек, предпочитаешь прохлаждаться, сидя здесь? – не унимался Василий.
Лыков не был настроен на разговор с приятелем в подобном тоне, он выждал несколько секунд, а потом сказал, смотря своему товарищу прямо в глаза:
– Как раз я-то, Вася, прекрасно понимаю, что происходит и что надо делать... только тебе этого всё равно не понять. Давай оставим этот глупый кухонный разговор и пойдём досмотрим футбол, ведь перерыв скоро закончится.
Василий удивлённо взглянул на Лыкова, но не стал ничего говорить, а последовал за своим другом в гостиную, прихватив еду. После этого случая больше они к этому разговору не возвращались, но Василию запомнились слова, произнесённые Лыковым в тот вечер. Он неоднократно возвращался в своих мыслях к этим словам и пытался понять их значение. Василий принадлежал к той породе людей, которые думали, что всё можно решить «законным» путём. В этой мысли его укрепляли некоторые события, произошедшие в последнее время. Например, отказ властей ставить памятник бывшему азербайджанскому президенту в Москве, который последовал сразу после череды народных возмущений. Информация о выступлениях просочилась в СМИ, страсти всё более накалялись. Власти были просто вынуждены прислушаться к мнению митингующих и не стали устанавливать памятник. Василию казалось, что народ просто выйдет на улицы и скажет властям о своих требованиях, и тогда режим просто не сможет отказать им, он вынужден будет пойти у них на поводу. Но оказалось, что такое возможно только в западных странах – там, где есть гражданское общество, и работает закон, а не в нашем средневековом государстве эпохи дикого капитализма.
Новицкий не был похож на классического правозащитника-грантоеда – с кашей в бороде и в пыльном берете. Он хоть и носил очки, но походил больше на сектанта-миссионера: весь улыбчивый, скользкий, с небрежно убранными волосами, каркающим голосом и какими-то неестественными жестами. Когда Лыков впервые увидел Новицкого, идущего по школьному коридору, он сразу понял – этот тип скрывает под маской напускного самодовольства чудовищную неуверенность в себе. Это было понятно по его как бы «проваливающейся» походке. Он старался ходить, как ходят все благородные люди – непринуждённо, уверенно, широко расставляя ноги и выпрямив спину, но это выходило у него скверно: он то и дело сбивался, шёл то слишком быстро, то запутываясь в своих ногах. Он больше походил на школьника-переростка, чем на зрелого человека. Ещё он не знал, куда деть руки во время разговора, поэтому часто менял позу: то заведёт их за спину, то скрестит на груди, то засунет в карманы. Как не притворяйся, но если ты ни черта не стоишь в этой жизни, правда рано или поздно вскроется.
Этот «правозащитник» появился в школе несколько месяцев назад, когда общественная палата постановила сформировать при каждом отделении местной власти комиссию по толерантности и свободе. Выполнять это решение на местах было нелегко, так как катастрофически не хватало опытных кадров, и требовались немалые средства, чтобы срочно подготовить и обучить людей в этой области. Но Мише Новицкому не требовалась никакая специальная подготовка. Он неплохо заработал, продолжив бизнес отца по продаже антиквариата и произведений искусства. Недавно он попробовал себя в спекуляциях на бирже и весьма преуспел в этом деле. В свои 30 лет он знал иврит и был уже достаточно квалифицирован в вопросах «прав человека», «общечеловеческих ценностей», «толерантности» и прочего нездорового словоблудия, которое так не нравилось Лыкову.
Новоявленная комиссия занималась тем, что выявляла и рекомендовала отчислить тех школьников, которые были замечены в «проявлениях национализма и нетерпимости», как явствовало из руководящих пособий, распространяемых общественной палатой. Но основной задачей комиссии являлась предупредительная работа со школьниками. Из тех материалов, которые удалось достать Лыкову в учительской, следовало, что школьникам необходимо было внушить три вещи. Во-первых, Россия – многонациональная страна и все её народы равны в своих правах. Во-вторых, Русских как народа не существует, так как долгие годы смешения с другими народами, особенно с монголо-татарами, уничтожили русскую самобытность; и третье – будущее не мыслимо без слияния культур и миграции разных народов, смешение рас и народов неизбежно и в некотором смысле необходимо. Пособия настойчиво требовали заселить Россию малообразованными людьми с толерантным цветом кожи, называя последних «трудовыми ресурсами» и «будущими россиянами».
Такая риторика не только была противна Лыкову, он считал подобное «учение» вредным и опасным для своего народа. Конечно, большинство учеников не придавало значения выступлениям правозащитничка с водянистым взглядом и жиденькими волосёнками, пропускало мимо ушей его увещевания по поводу «русского фашизма» и даже посмеивалось над этой чушью, но в будущем такие программы могли нанести серьёзное увечье молодому поколению. Брошюры и пособия неустанно вбивали в молодые головы страх перед «русскими фашизмом». Люди, которые хотели, чтобы Русский народ навсегда потерял свою идентичность и своё самосознание, не сидели, сложа руки. В последнее время они образовали мощное лобби в правительственных кругах и добивались всё новых и новых успехов. Дошло до того, что само упоминание слова «Русский» стало считаться чуть ли не проявлением «нетерпимости».
Лыков обратил внимание, что вообще ко всему Русскому в последнее время власти относились если не с подозрением, то с настороженностью. Конечно, правительство из корыстных соображений иногда поднимало «Русский вопрос», но обязательно подчёркивало, что Русскими могут считаться все, кто хочет таковым называться. Школьный директор смотрел на эти программы «повышения толерантности» сквозь пальцы, его больше заботило то, где взять денег на обустройство спортзала и закупку компьютеров в класс информатики. (Департамент требовал, чтобы в школах были компьютеры, но не объяснял, где взять на них деньги). Занятия под названием «Толерантность – дорога к миру» из добровольных вскоре перешли в разряд обязательных и вместо одного раза в неделю стали проводиться дважды. Родителей тех учеников, кто не посещал эти уроки, вызывали в школу, и никакие возмущения родительского комитета не смогли избавить три последних класса от обязательного посещения пресловутых «уроков дружбы».
На одном из таких занятий Лыков решил остаться. Два одиннадцатых и один десятый класс заняли свои места в актовом зале, пока Новицкий настраивал проектор. Наконец, прозвенел звонок, и все стихли.
Поначалу Новицкий рассказывал о культуре других народов, о том, что надо терпимо относиться к выходцам из Кавказа и Средней Азии, в массовом количестве приезжающим в нашу страну. Он поведал, что для Русских учеников, которые составляли в школе большинство, будет полезным встретиться с представителями других рас и национальностей, познакомиться с их привычками и традициями. Новицкий пояснил, что частые встречи с людьми другой культуры помогут школьникам преодолеть «нетерпимость». Потом он продемонстрировал отрывок из учебного фильма, где на экране заливался в истерике Гитлер, и говорилось, что национализм – это опасная и омерзительная болезнь всего человечества, а неуважение к правам человека ведёт к катастрофе. Начали быстро мелькать кадры – Гитлер вскидывает руку, похожие на скелеты жертвы Освенцима и текст: «Нетерпимость, которая в фашистской Германии стала государственной идеологией, привела к убийству миллионов людей. Именно в Третьем рейхе стал возможен чудовищный по своим размахам геноцид евреев, позже названный «холокостом» и унесший жизни более 6 миллионов европейских евреев. Сегодня мы должны помнить о том, что подобное никогда не должно повториться».
Лыков, сидевший до этого без движения, посмотрел на лица учеников – многие из них поначалу хихикали над россказнями Новицкого, но потом на их лицах появился ужас – на экране вновь и вновь демонстрировались обнажённые тощие тела убитых евреев в неестественных, отвратительных позах. Особенно чувствительными были девушки, у некоторых из них в глазах появился неподдельный ужас. Отдельные кадры повторялись по нескольку раз, некоторые – были цветными и особенно чёткими. Кажется, в их показе была некая последовательность. Новицкий не уставал повторять: «это не должно повториться, национализм и нетерпимость – величайшее зло на земле». Он снял пиджак и расхаживал по сцене в белой рубашке, похожий на маятник. Ученики будто были загипнотизированы этим. Лыков, сидевший в последних рядах и скрестивший руки на груди, даже подумал в тот миг, что общечеловеки решили использовать в учебных фильмах эффект 25-го кадра для лучшего усвоения материала. Всё это было ему противно, ведь он знал историческую правду.
Выйдя со звонком из зала и обдумывая увиденное, Лыков посчитал, что нужно поговорить с детьми об этом, узнать их мнение. Это он и намеревался сделать завтра на уроке истории. С другой стороны, – размышлял Лыков, – если детям позволят самостоятельно рассуждать об этих вопросах, а не заучивать бессмысленные строчки из учебника, это может не понравиться проповедникам толерантности, и сам Лыков даже может лишиться работы. Раздумывая над всем этим, Лыков отправился домой...
– Я хочу предупредить вас, – так начал Лыков, – что я бы хотел вторую половину нашего сегодняшнего занятия посвятить обсуждению «уроков дружбы», которые вы начали посещать. Вчера, как вы знаете, я присутствовал на одном из них, и скажу честно, многое из того, что было вчера сказано вам преподавателем Новицким, мягко говоря, не соответствует действительности.
Ученики переглянулись. Как это возможно, что кто-то из взрослых в школе их обманывает, притом так нагло? Как это вообще возможно, и кто же здесь прав?
Услышав перешёптывания, Лыков откашлялся и продолжил:
– Да, для вас это кажется невозможным, но на этих «уроках дружбы» вам основательно промывают мозги. Меньше всего на свете мне бы хотелось, чтобы моим ученикам кто-то навязывал своё мнение или лгал. Сейчас я расскажу вам о нескольких фактах, о которых молчит уважаемый господин Новицкий, и о которых вы вряд ли теперь услышите где бы то ни было.
На первой парте сидела десятиклассница Маша – известная выскочка и всезнайка. Она обернулась назад и усмехнулась: мол, смотрите, наш препод совсем из ума выжил.
– Итак, первая бессмыслица – это так называемый «холокост». В ваших учебных фильмах утверждается, будто в Нацистской Германии было уничтожены 6 миллионов евреев, но эта цифра неоднократно была подвергнута сомнению самыми именитыми учёными. Но дело даже не в цифрах. Смерть даже одного человека – это трагедия. Дело в передергивании фактов. Вам покажется странным, но «Дневник Анны Франк», написанный голландской еврейкой в 1944-м году, отчего-то написан шариковой ручкой, которую изобрели только в 1951-м. Новицкий пытается доказать вам, что любое проявление национализма неминуемо ведёт к трагедии. В фильме выстраивается довольно примитивная и старая логическая цепочка: Гитлер был националистом, он не любил евреев, национализм привёл к войне и гибели 6 миллионов евреев, поэтому национализм – это зло. Всё это всего лишь субъективная болтовня. Нормальный здоровый национализм, выражающийся в любви к своему народу и своему наследию, не может привести ни к какой трагедии. Национализм, как готовность защитить интересы своего народа и спасти его от притязаний чужаков, есть нормальное чувство, присущее всем народам. Это, так сказать, коллективный инстинкт самосохранения нации. И этот мнимый холокост здесь вовсе ни при чём... Кроме того, некоторые последние исследования поставили под сомнение саму возможность использования газовых камер...
На миг Лыкову показалось, что он сказал слишком много. Ему не следовало высказываться так откровенно, ведь дети ещё не готовы переварить так много информации. Что теперь они будут делать, когда два взрослых человека говорят им абсолютно противоположные вещи?
На следующий день Лыков столкнулся с Новицким в коридоре. Стараясь не смотреть Лыкову в глаза, он сказал:
– От ваших учеников я слышал, что вы кое с чем не согласны из нашей программы. Любопытно было бы узнать, с чем именно. И, – здесь кадык Новицкого дрогнул, – не являетесь ли вы сами... носителем вредных заблуждений. Если да, то вам, разумеется, не место в стенах учебного заведения, где... вы можете... дать ученикам неправильную картину мира.
– Я никогда не навязываю своим ученикам никаких идей. Я не давлю на них своим авторитетом и ничего не пропагандирую, а лишь изредка высказываю свои мысли, с которыми они имеют право не согласиться. Я приглашаю их к обсуждению, и я не против, если и вы к ней присоединитесь. Не будем забывать, господин Новицкий, что эти ребята уже достаточно взрослые, чтобы иметь своё мнение, не так ли?
– Мы вернёмся к этому разговору чуть позже, господин Лыков, а сейчас мне нужно идти. – И, сверкнув злобным взглядом, «правозащитник» удалился.
Лыков не сомневался, что Новицкий, располагающий широкими связями в префектуре и муниципалитете, не оставит это дело без внимания. Все последние дни Лыков с удивлением наблюдал, как этот одержимый фанатик со всей страстностью насаждал в школе особую, как ему казалось, «правильную» обстановку. Сначала была громадная истерика вокруг свастики, которую кто-то из школьников нарисовал маркером на кафельной стенке туалета. Новицкий сделал из этого целую историю, начав в школьных стенах настоящую «охоту на ведьм». Лыков даже грешным делом подумал, что тот сам нарисовал древнерусский символ, дабы начать репрессии. Во вторник, правозащитник договорился о выступлении на школьном концерте еврейского хора, а в среду устроил скандал в кабинете директора, когда тот отказался одобрить серию «толерантных» ролевых игр. Не избежал одержимости Новицкого даже школьный психолог, которого «правозащитник» обязал обращать особое внимание на проявления нетерпимости в школе. Нетерпимость, действительно, была. Конечно, в гораздо меньших масштабах, чем представлялось Новицкому, но была. Например, чеченский мальчик, грубо оскорбивший учителя, был вызван в кабинет директора. Узнав об этом, разбираться приехало всё его многочисленное семейство. Мамаша, закатывая глаза, кричала на всю школу:
– Моему сыну русские солдаты приставляли автомат к голове! А вы говорите, что он себя неадекватно как-то ведёт! Мы беженцы, беженцы...
Директор не хотел прослыть «фашистом». Новицкий вмешался в это дело и потребовал самого учителя извиниться. Тот счёл это оскорблением и посчитал уместным уволиться. На следующий день Новицкий привёз откуда-то троих шестилетних полунегритят и рекомендовал взять их в школу. Оказалось, что эти метисы – дети африканских студентов и местных потаскух. На школьном собрании в понедельник Новицкий произнёс выспренную речь в присутствии школьного руководства и главы муниципалитета. Встав позади разноцветных детей, одетых в свою псевдонациональную одежду, он вкрадчиво пел, выдерживая театральные паузы:
– Я верю, что даже от одного маленького доброго дела мир становится лучше. Мы сможем победить нетерпимость, утвердить настоящую демократию и построить гражданское общество, которое является непременным атрибутом суверенной демократии, только найдя кратчайшую дорогу к мирному сосуществованию. Когда все дети нашей страны привыкнут к дружному совместному проживанию, другие проблемы будет просто решить общими усилиями.
Лыков понимал, что этого активиста просто так не остановить. В своей слепой борьбе со всем традиционным и подлинно Русским, Новицкий даже не мог понять, что в итоге получит усиление той самой напряжённости, о которой говорит. Его ничем не прикрытая и слишком навязчивая пропаганда вызывала, в основном, только отторжение. Но, похоже, он начинал осмысливать свои ошибки и применял всё новые и новые методы, с помощью которых можно было в конце концов построить маленький провинциальный Вавилон.
Лыков желал положить этому конец. Он начал приготовления к первому настоящему делу в своей жизни. Он чувствовал необходимость, насущную необходимость выполнить то, что задумал. Притом, это вовсе не была какая-то горячечная шальная мыслишка, которая приходит на ум в пылу острого противостояния. Это было не выкрикнутое проклятие, а скорей холодно и бесстрастно произнесённый приговор. Лыков, не имевший опыта в подобных делах, был на удивление спокоен и мысленно оговаривал детали того, что намеревался сделать. По ночам, когда он смотрел на свою спящую жену и размышлял над тем, что ему предстоит совершить, в его сознании на удивление не было страха перед туманным будущим, которому угрожала предстоящая операция. Страх пришёл к нему лишь однажды, когда Лыков решил прогуляться. Уже стемнело, и он шёл вдоль леса, шумевшего черневшими кронами. На миг он остановился и вдохнул вечернюю прохладу – март медленно отогревал землю. По коже пробежал холодок. Лыков неожиданно почувствовал, что он, земля, лес и всё сущее вокруг – неразрывное целое. Он почувствовал себя сопричастным к вселенскому круговороту всего сущего, частью великого Целого, созданного Творцом. Ему вдруг стало жарко, и опускавшийся на лес холод стал ему безразличен. Мысли одна за другой улетучивались из его сознания, остались одни лишь чувства, подсказывавшие ему, как быть дальше. Он осознал, что может двигаться свободно, парить над землёй, словно обретший крыла. Он осознал, что на чистом листе безмыслия кто-то пишет точные инструкции, которые он, Лыков, должен исполнить. Какая-то сила указала ему путь и он, обретший умиротворение и просветлённость, направился обратно домой. Всю ночь он проспал удивительно спокойно, и на утро почувствовал себя как никогда отдохнувшим и бодрым.
Ночь была окрашена как всегда в чёрно-оранжевые тона. Серый асфальт, помещённый в пространство между чёрнотой и тусклыми оранжевыми фонарями, навевал мрачные размышления. Новицкий шёл один. С минуту Лыков не был уверен, что это именно он, так как его лицо скрывал туман, но сейчас он отчётливо видел щуплый силуэт Новицкого и видел его «проваливающуюся» походку. По этой аллее, которая кончалась узким проходом между двумя кирпичными домами, Лыков ходил раз двадцать. И каждый раз он отмечал какие-то малозначительные вещи: можно ли услышать отсюда крики, до каких пор распространяется звук, куда удобнее убегать, как поступать, если произойдёт то-то или то-то. Больше Лыков не мог ждать: или сейчас или никогда. Он был полон решимости.
Тут Новицкий неожиданно остановился: оказалось, он наступил в лужу. Он громко выругался и пошёл дальше.
«Вот она, та самая решающая минута, когда человек или струсит, или переступит известную черту», – так думал в этот миг Лыков, теребя рукоятку длинного охотничьего ножа. Главное, не думать о плохом, не представлять в уме неудачный исход дела...
Лыков, не доставая из-под длинных пол плаща оружия, дал Новицкому насколько возможно приблизиться. Похоже, тот заподозрил неладное, и его шаги стали меньше и короче. Новицкий приблизился ещё на три шага, и теперь его лицо было оттенено мигающим жёлтым светом фонаря, висевшего где-то над головой. В жёлтом свете Новицкий выглядел демонически: сухая пергаментная кожа была натянута на щёки, а глаза скрылись за чёрными резаными треугольниками. Туман продолжал стелиться по сырому асфальту, обволакивая ноги Лыкова, притихшего около мусорного бака. Новицкий остановился и громко крикнул Лыкову:
– Эй, кто здесь? Что вам нужно?
Лыков вздрогнул, почувствовав, как вечерний холод запускает руку ему под рубашку. Он развернулся к Новицкому и увидел его исказившееся от страха лицо. Мертвенно бледные губы правозащитника дрожали, а его правая рука впилась в ручку серебристого портфеля. Новицкий срывающимся голосом прохрипел:
– Кто вы? Возьмите всё, но только... Эй, помогите!
В его голосе звучал страх. Животный страх приближающейся смерти. Но это был не рёв раненого зверя, борющегося за жизнь из последних сил, это был жалобный, умоляющий и обречённый стон загнанного травоядного животного. Лыков шагнул в жёлтый круг света и, обнажив лезвие, дважды отработанным движением пронзил живот правозащитника. Он сделал это очень быстро, полностью погружая лезвие в тело врага. Новицкий сначала обмяк, точно кукла, потом отчаянно закашлялся и в судорогах упал на асфальт. Лыков отметил про себя, что дорогое кашемировое пальто Новицкого мгновенно пропиталось кровью. Жертва обмякла и лежала на асфальте, слабо двигая рукой. Почти сразу где-то впереди, в темноте, пронзительный женский голос что было мочи закричал:
– Милиция, милиция! Скорее! На помощь!
Лыков побежал прочь, не разбирая дороги. Его охватила паника, поэтому он не мог сообразить, в какую сторону движется. Ноги несли его вперёд сами по себе. Днём, когда он планировал путь отступления, всё казалось просто: вот сейчас надо повернуть налево, потом пробежать сто метров вперёд и завернуть за угол... Но сейчас всё в его голове перепуталось. Казалось, что всё вокруг незнакомо, враждебно. Лыков перестал бежать и теперь старался идти, втягивая голову в плечи. Он выбрал безопасный дворик и, прижавшись спиной к кирпичной стене дома, стал словно рыба глотать воздух. Сердце его готово было выскочить из груди. Когда глаза Лыкова привыкли к темноте, и дыхание стало ровным, впереди он увидел открытый канализационный люк. Туда он бросил нож и перчатки. От пальто нужно было избавиться другим способом: на воротнике могли остаться волоски, по которым легко вычислить ДНК владельца. Пальто надо было сжечь. Поэтому Лыков просидел ещё около часа на скамейке во дворе, а когда начало светать, закинул пальто на одну руку и пошёл в сторону своего тайника. Людей на улице он почти не встречал, поэтому опасность быть пойманным была незначительной. Но всё равно он чувствовал беспокойство. Ему казалось, что все вокруг уже знают о происшедшем. Стараясь не привлекать к себе внимания, Лыков дошёл до гаражей и просунул руку между двумя металлическими «ракушками». Полиэтиленовая сумка, в которой лежала бутылочка с горючей жидкостью, две зажигалки и новая одежда, была на месте. Лыков быстро переоделся, бросил пальто на землю и, облив горючим, сжёг. При этом он заметил, что на пальто при дневном свете были хорошо видны большие пятна крови. Потом он снял обувь, отодрал подошву и тоже сжёг её. Подошву он выкинул в мусорный бак неподалёку. Послонявшись по городу ещё полчаса, он купил свежую газету и вернулся в свою квартиру.
Впервые за несколько дней над городом появилось солнце. Ночью город умылся дождём, а на рассвете показался яркий луч света, прорвавший покрывало слоистых облаков, и озаривший весь город радостным светом. Лыков зарылся головой в мягкую подушку, но спать не мог: сердце билось со страшной силой. На несколько минут ему удавалось впасть в забытьё, но это был не сон, а скорее бред, какой обычно бывает при лихорадке. Наконец, намаявшись, он встал и заварил себе крепкого чаю. Он сел к окну и смотрел прямо перед собой, обдумывая произошедшее сегодня ночью. Теперь всякое беспокойство и вовсе улетучилось. События, которые должны были взбудоражить тихий провинциальный город, казались чем-то отдалённым и нереальным.
Светловолосый мальчик Ваня звонко тянул песню «На сопках Манчжурии». Лыков заметил, как его мама, молодая красивая женщина, сидела в первом ряду и утирала скупую слезу умиления носовым платком. Сам Лыков сидел в крайнем ряду, и, скрестив руки на груди, наблюдал за школьным концертом в то время, когда завуч подошёл к нему сзади и прошептал на ухо:
– Антон Иванович, вас вызывает директор.
Лыков, согнувшись, чтобы не привлекать к себе внимания, встал и вышел из зала.
В кабинете директора было тихо и прохладно. Слева от окна стоял огромный аквариум с безмятежными разноцветными рыбками. Пузырьки воздуха то и дело поднимались на поверхность воды и растворялись в атмосфере. На противоположной стене была собрана удивительная коллекция головных уборов разных народов. Юрий Владимирович Сиротин – разносторонний человек, пятидесятилетний директор школы, в которой работал Лыков, склонился над бумагами и что-то напряжённо читал. Он был плотный, медлительный, с лысеющей белой головой. Сиротин любил светлые костюмы и шёлковые рубашки, а летом обычно отпускал белую бороду. Среди бумаг, лежавших на его столе, Лыков увидел газету «Спорт-экспресс». Юрий Владимирович встал, снял очки с позолоченной оправой, поверх которых он обычно смотрел на мир, и, закинув за спину свои большие руки, подошёл к окну.
– Антон Иванович, – начал он, не оборачиваясь, – вы знаете о последних событиях. Вчера был найден убитым один из наших учителей... господин Новицкий. Вы его знали: он преподавал «уроки дружбы» в нашей школе...
– Да, разумеется, – кивнул Лыков.
– Да... да, – рассеянно махнул рукой Сиротин, будто сбитый с мысли. Так вот, он убит... и сейчас уже отрабатываются разные версии. Улик никаких нет. Дело тянет на глухаря, но оно... как это сейчас говорят, резонансное. В скорейшем расследовании многие заинтересованы. Особенно все эти богатые евреи, с которыми он был связан. Всё это мне очень не нравится, – добавил он задумчиво.
Лыков почувствовал напряжение. Для чего вызывать его среди бела дня? Можно было бы пригласить к себе после занятий, да и вообще, к чему он клонит и почему так мучительно подбирает слова. Он что-то знает? Быть может, кто-то сболтнул ему о конфликте, который был между ними?
Сиротин обернулся к Лыкову и пристально посмотрел в его глаза, но потом, не выдержав взгляда этого сильного человека, отвёл глаза.
– Я сам был не в восторге от этих нововведений и ролевых игр, которые нам насаждали в последнее время... Антон Иванович, мне известно, что Вы недолюбливали Новицкого и подвергали критике его методы обучения. Это стало известно комиссии по толерантности, и с Вами хотели бы поговорить люди оттуда... Я, конечно, понимаю, что для Вас, преподавателя со стажем, подобные подозрения кажутся оскорбительными, вы человек известный, образованный... семейный, в конце концов, но поймите – это дело... что называется... резонансное. Я работаю директором больше двадцати лет, баллотировался депутатом городской Думы от правящей партии, и мне совершенно ни к чему преступления и скандалы... связанные с добрым именем моей школы. Я восстановил школу после большого пожара. Своими руками поднял её из пепла, понимаете?
Сиротин стёр со лба выступивший пот, измерил шагами кабинет и вернулся на прежнее место. Он встал рядом с картой России, висевшей на противоположной от окна стене, и засунул руки в карманы.
Лыков вошёл в комнату. Он выглядел уставшим и вымотанным. Жена смотрела на него выжидающе. По её бледному лицу Лыков понял, что она о чём-то догадывается. Он, избегая взгляда супруги, снял верхнюю одежду и обувь, непринуждённо прошёл через комнату и сел на диван. Он начал говорить, и слова эти не казались ему такими уж трудными. Они легко складывались в предложения и чётко выражали нужную мысль.
– Мне следовало давно уже начать этот разговор, но я всё не мог подобрать нужных слов, чтобы выразить всю мою боль, все мои страдания и чувства. Я видел все эти годы, как наша страна катится в пропасть. Я говорю даже не об экономике, которая держится на плаву только благодаря сырьевой игле – высоким ценам на нефть и газ, и даже не о политике, которая представляет собой нелепую игру в поддавки, где победители заранее определены. Я говорю вообще о состоянии нашего общества. Когда я вижу, как в моей школе, где я преподавал десять лет, продают наркотики и слушают ублюдочную негритянскую музыку, я чувствую, что ничего не могу сделать с этим. В нашем городе средний возраст, когда подростки теряют девственность, это 13-14 лет. Огромное число наркоманов и токсикоманов. Многие мои сверстники уже спились и сдохли от постоянных возлияний. Всё это время я пытался оставаться чистым: я не смотрел телевизор и не читал газет, я не употреблял алкоголя и пытался бороться с разложением по мере своих сил, но сейчас я чувствую, что так невозможно ничего добиться. Нельзя оставаться чистым в той помойке, в которую превращают моё Отечество. Я не могу думать ни о чём, кроме как о судьбе своего народа. Я не могу оставаться в стороне и быть равнодушным в то время, когда банда головорезов измывается над моим народом, глумится над моей культурой, над всем, что мне так дорого. Мою Родину заполонили люди чуждой культуры, которые не хотят считаться с обычаями моего народа, да что там говорить... они даже не хотят учить нашего языка! Наш народ оболванили, его оторвали от своих корней, растоптали его самолюбие, залили ему глаза водкой. Я не могу жить с этим. Я чувствую, что обязан, должен бороться, не взирая на шансы, и я знаю, как это сделать. Жить внутри разлагающегося общества и делать вид, будто всё нормально, я не могу. Я спрошу у тебя один только раз: значу ли я для тебя так много, что ты последуешь за мной? Доверяешь ли ты мне на сто процентов, чтобы идти за мной туда, где нас могут настигнуть лишения и даже смерть? Независимо от твоего ответа, я всегда буду уважать твой выбор и пойму тебя, если ты не пойдёшь со мной.
Сбитая с толку, ошарашенная его жена Татьяна смотрела в горящие огнём глаза Лыкова. Минуту помедлив, она посмотрела на него, как на сумасшедшего. Отойдя от него на шаг, она умоляла не делать глупостей, плакала и попрекала мужа в немыслимых преступлениях, рыдала, висла у него на шее.
Он молча взял заранее приготовленный чемодан с вещами и, последний раз посмотрев жене в её пустые глаза, вышел из дому. Эти глаза были другими – они потускнели, стали совсем холодными и чужими.
Лыков чувствовал себя мерзко. Но с другой стороны ему было легко – ничто больше не останавливало его. Под молнией бокового кармана лежали два снаряжённых пистолета, а в потайном отделении чемодана – сотня патронов к ним. Он вышел из подъезда своего пятиэтажного дома и решительным шагом пошёл по мокрой от недавно прошедшего дождика тропинке. Туда, где было место лишь ему одному.
Размещено 5 сентября 2007 г.
Источники:
собственные.
Постоянная ссылка: RusskoeDelo.org/novosti/archive.php?ayear=2007&amonth=september#5_09_2007_01.
|
| |
|
|
Распечатать
Сообщить соратнику
